Всем Саламалекум! Узнал родные места и лица. Нечего грустить, о том что было. В памяти своей оставь лишь лучшее. Все это было и оно наше, внутри нас. Всем мира и добра! С ул.Пушкина я😉
Я там по адресу ул.1-Майке проживаю,до сих пор наши русские добрые соседи живут правда мирно но их мало сегодня.Я об одном прошу Аллаха дай Всевышний мира покоя и благополучия всей семье!Кто там помнит вкусные пряники и чебуречное кафе?родственники специально ездили к нам за пряниками и мы вместе ходили на чебуречной
Я жил в своем ЛЮБИМОМ городе, вплоть до 2011-2012 года и по сей день, он самый лучший для меня!!! Но, то что мы пережили с этим небольшим промежутком времени, многое изменилось!!!
i love this market of panjshanbi in the city of khujand Tajikistan. i was a there 16 years ago. but still i miss the people of khujand and there love and affection. salam to all the people of khujand for your love and affection. Ali from bangalore india.
Зачем рекламировать базар?Это надо показывать правителям!У людей денег нет!зарплата 100$--150$,а цены прдуктов питания как в России!Сейчас в Москве мы получаем самое минимальное 400$! на место работы нас кормят 3 раза в день!
Поздоровайся, - подталкивала меня в затылок мама, но я упрямо склоняла голову, опасаясь встретиться с крошечными недобрыми глазками. В палисаднике за домом мы искали клад, я и еще двое мальчишек, - вдохновителем и организатором была, конечно же я, - мальчишки сопели, разрыхляя влажную землю детскими лопатками, - мне, в общем, все было давно ясно, но я продолжала подбадривать землекопов довольно фальшивым голосом. Вам это ничего не напоминает? А еще были истории. Истории, леденящие кровь, о белых простынях, блуждающих в потемках руках и головах, - истории эти рождались на закате солнца. Истории передавались из уст в уста, обрастали новыми подробностями. Задрав головы, мы высматривали лунных человечков, абсолютно уверенные, что те, в свою очередь, наблюдают за нами. Слова, как пузырьки из мыльной пены, кружили над нашими головами, порхали как бабочки, испуганные, таинственные, чарующие.
А еще был мир моей «летней» бабушки, руки которой пахли сушеной дыней и лавашом, глаза которой были глубокими, грустными, будто припорошенными пеплом. Ранним утром она заплетала свои косы, потом - мои… Ахчик! - кричала она вслед с растопыренной пятерней, но меня уже не было, только краешек красного в белый горошек платья. Улица была важней, - там торговали фантами, продавали сладчайшую газировку, «ситро», носились на трехколесных велосипедах, делились «жуйкой», раскрывали тайну деторождения, играли в пап и мам, во врача и больного, хоронили погибшего воробья, купали пупсов, шили одежки, - слова складывались из запахов двора, из звуков, из распахнутых окон, за которыми происходило ВСЕ. Бушевал Танькин отец, растягивал гармонь Петро, добрый молодец с роскошным пшеничным чубом, кричала благим матом Криворучка, тонконогая и пузатая, с жидкой фигой на голове. За окнами ссорились, любили, вынашивали детей, воспитывали их громко, на потеху притихшему двору. За окнами бормотали еврейские старухи, - ложечку за папу, ложечку за маму. За окнами месили тесто, варили холодец, клубничное варенье, в огромных чанах вываривали белье, - тут, главное, не переварить, - вы сколько синьки кладете? В сказках все было настоящее, как в жизни. Как можно было не верить в злых ведьм, эльфов и гномов, когда на первом этаже жила Ивановна, и была она страшнее всех ведьм вместе взятых? С маленькой головкой, обтянутой платком, поджимающая будто подшитые на скорую руку губы.
В детстве звезды были огромными, а вишни черными и сладкими. Ноги сводило от холодной воды, но выходить не хотелось, - стуча зубами, в очередной раз плюхались и вновь выскакивали, как посиневшие поплавки. Вода была в ушах, в носу, в глазах, но этого никто не замечал. Никто не задавался вопросом, зачем «баба сеяла горох», отчего именно горох, и отчего именно этот момент вызывал столько шума и мокрой радости. В детстве все было важным. Мир слов не стоял особняком, он был живым и разнообразным, подвижным и вкусным. Он был страшным и потешным, неотделимым от сказочных чудовищ и скачущей на одной ножке Таньки с третьего этажа, которая говорила - мьясо, верьевка, пятьерка, - от сумашедшего Люсика с вороной на голове, который пробегал мимо, совсем как Кролик из «Алисы в стране чудес». Только Кролик был джентльменом и бормотал по-английски, поглядывая на часы, свисающие на цепочке, а наш Люсик был огромной детиной в заячьем треухе летом и зимой. Он бежал на полусогнутых, пугливо озираясь, обеими руками придерживая втянутую в пухлые плечи голову. Бормоча нечто неневнятное, - на каком языке, уже не вспомню, - возможно, это был какой-то специальный язык, полуптичий, полубожественный. Был язык моей бабушки, которая оправдывалась, - а я по-русску не очень, - но разражалась такими историями… Вставляя словечки на каком-то смешанном, необыкновенно смешном, точном и выразительном языке. Ну, например, «шифлодик». Это вам не какой-нибудь шкафчик. Была тихая Любочка из первого подъезда, - сидя на нашей кухне, она бормотала, всхлипывала, причитала, - она была старая, всегда старая, больная, обиженная, - ее мир был маленьким, затхлым, печальным, но был он и пронзительно смешным, такой смех сквозь слезы.
Я помню утро второго класса, сентябрьское, еще теплое, или день того же дня, уже после уроков, - мне полагалось часа полтора на «проветривание» головы, до приготовления домашнего задания на следующий день, - помню внезапно опустевший двор, шорох осенних листьев, щемящее чувство, - тоски? одиночества? предопределенности? - предстоящей зимы, школьных будней, утренних завтраков, дневных обедов, проверок, контрольных, сложений, вычитаний, разборов, собраний, пришиваний и отпарываний воротничков, манжет, - впервые я ощутила укол, не зная еще, не подозревая о дозе, - она будет увеличиваться с каждым годом, с каждой новой осенью будет угасать уверенность в том, что все это навсегда, - лето, качели, царапина на локте, ссадина на ноге, заросли лопуха и крыжовника, стенгазета, мокрая тряпка у доски, паркет, откидывающаяся крышка парты, чернила на промокашке, расщепленное надвое перо и мычание за спиной, - похожее на сон, страшный и одновременно сладкий, - мамамылараму. Однажды я проснусь в испарине, - мне приснится глубокая старость, - лет двадцать пять, а то и больше, - но нет, ошибка, - ошибка, - и сердце заколотится у горла, просясь наружу, - еще только шестнадцать, - я буду лежать с открытыми глазами, умножая в столбик и в строчку, - складывая, вычитая, деля…
Некоторые уверены, что прятки и жмурки - это одно и то же, - так вот нет! Любая девочка, с утра до поздней ночи снующая по двору, назовет вам десять отличий. Все очень просто. Если вы не стояли, прижавшись спиной к стене мусорки, - если не сидели, затаив дыхание, за дверью подъезда, или под ступеньками, ведущими в подвал, не чертили крестики, стрелки, нолики, - не метили асфальт таинственными знаками - ау, инопланетяне, - только вам под силу понять смысл иероглифов, проступающих сквозь разломы в земной коре, - мирнова - дура…, или Поля - жо…, или… Если вы не жили в нашем дворе, то вам никогда не понять, чем прятки отличаются от жмурок, а казаки-разбойники от «море волнуется раз». Игра в «представления» могла длиться часами, - да что там, днями, неделями, - школа была всего лишь досадной помехой, но все-таки, все-таки… В портфеле помещались - резинка, да-да, настоящая резинка, которую вшивали в обычные трусы, - но длинная, в худшем случае, сшитая из многих маленьких, а в лучшем - цельная, упругая, натянутая - предмет зависти и вожделения, - резинка, и не одна, пупс, ванночка, одежки, набор бумажных куколок, азбука со вставляющимися буквами, - она была вкусной, эта азбука, и абсолютно бесполезной, так же как и натужное «мама мы-ла-ра-му», - все это натужно-мычащее, оно казалось смешным бегло читающей мне, но тем не менее, - азбука, а еще - грохочущий во втором, смежном отделении пенал… Мы полагали, что все это навсегда, навечно, - короткая школьная форма, старухи из первого подъезда, пыльная коробка со свернутыми лентами диафильмов, клеенка в школьной столовой, - стаканы с киселем, поднос с пирожками, запахи перловки и яблочного повидла.
Мне повезло. Я застала настоящие дворы. Помните дворовую стенгазету? Позор пьяницам и хулиганам, бездельникам и тунеядцам. Солидный дяденька-управдом в растопыренном на пузе пиджаке делает «нунуну» кактусообразному человечку в брюках-дудочках (чуть позже - клеш), с носом, исколотым торчащими в разные стороны иголочками. С тех пор я всерьез полагала, что пьянство и тунеядство приводит именно к такой деформации носа. Я застала дворовую стенгазету, товарищеские суды и синюю школьную форму. Уже через год она стала коричневой, и надолго. Мальчики еще донашивали синие костюмчики из шерсти и синие же береты, но коричневый цвет постепенно вытеснял синий. Школьные парты, те, первые, немного липкие от масляной краски, тесные, угрюмые, внезапно исчезли, уступив место изящным и легким, - почти прозрачным. Исчез запах краски, но не мастики, - рыжие паркетины влажно блестели, и это был запах начала года, - астры, мастика, влажная тряпица или губка, которую перед уроком полагалось смачивать, выкручивать в туалете - до сих пор испытываю стойкую неприязнь к мокрым тряпкам. Ведь мы полагали, что живем в настоящем мире, и мир этот существовал всегда, - парты, дворы, палисадники, доски почета и позора, управдомы в круглых соломенных шляпах, трехэтажное здание школы, грозная фигура завуча - женщины в костюме-джерси, строгом, но вполне женственном, одновременно скрывающем и подчеркивающем крутизну бедер и объем груди, - женщины со сложным именемотчеством - Лионелла Викентьевна, - со сложным сооружением на голове - этакой медной башней, устрашающе покачивающейся при ходьбе. Мы полагали, что все это навсегда. Пятиэтажки, бельевые веревки, игры в «квача» и «штандера», в «прятки» и «жмурки».
Потом, когда вы будете далеко, - на чужой планете, - посреди вечного холода и отчаянной мерзлоты, - промозглой топи и бессмысленной, отупляющей жары, - вы будете вспоминать дуновение ветерка, и видеть красивое там, где его, по идее, никогда не было
